В «Бесах» Маврикий Николаевич так раскрывает Ставрогину «глубину души» Лизы Тушиной: «Из-под беспрерывной к вам ненависти, искренней и самой полной, каждое мгновение сверкает любовь и... безумие... самая искренняя и безмерная любовь и — безумие! Напротив, из-за любви, которую она ко мне чувствует, тоже искренно, каждое мгновение сверкает ненависть,— самая великая! Я бы никогда не мог вообразить прежде все эти... метаморфозы»
«Есть же в этих людях великодушие! — думал Шатов о Вергинских),—направляясь к Лямшину.— Убеждения и человек — это, кажется, две вещи во многом различные» (10, 445—446). В свою очередь «Виргинский в продолжение дня употребил часа два, чтоб обежать всех наших и возвестить им, что Шатов наверно не донесет, потому что к нему воротилась жена и родился ребенок, и, «зная сердце человеческое», предположить нельзя, чтоб он был в эту минуту опасен» (10, 455), Замечательно меткую характеристику Степану Трофимовичу Верховенскому дает генеральша Ставрогина в конце романа: «Батюшка обратилась она к священнику,— это, это такой человек, это такой человек... его через час опять переисповедовать надо будет! Вот какой это человек!» (10, 505).
В романе «Подросток» «заочная правда» присутствует пе только в оценках самого повествователя, но и в высказываниях других лиц, как их запомнил Аркадий Долгорукий. Например, психологический портрет Софьи Андреевны—«мамы», который дважды появляется в рассказе Версилова сыну. В частности: «Смирение, безответность, приниженность и в то же время твердость, сила, настоящая сила — вот характер твоей матери. Заметь, что это лучшая из всех женщин, каких я встречал на свете» (13, 104— 105). Или отзыв Ахмаковои о Версилове: «Здесь приведу, забегая вперед, ее собственное суждение о нем: она утверждала, что он и не мог о ней подумать иначе, «потому что идеалист, стукнувшись лбом об действительность, всегда, прежде других, наклонен предположить всякую мерзость». Я не знаю, справедливо ли это вообще об идеалистах, но о нем, конечно, было справедливо вполне»; «О, может быть, все это —лишь портрет «книжного человека», как выразилась про него потом Катерина Николаевна» (384, 385). По поводу предложения, сделанного Версиловым Ахмаковои Анна Андреевна говорит: «Конечно, трудно понять, но это —вроде игрока, который бросает на стол последний червонец, а в кармане держит уже приготовленный револьвер.—вот смысл его предложения» (411) и т. д.
В «Братьях Карамазовых», выслушав рассказ Алеши о том, как Грушенька у Катерины Ивановны «ручку не поцеловала», Митя будто заново открывает для себя характер обеих женщин, причем верность его заочной оценки очевидна для читателя: «Понимаю царицу наглости, вся она тут, вся она в этой ручке высказалась, инфернальница! И ту вижу, всю насквозь и ту вижу, и так вижу, как никогда! Тут целое открытие всех четырех стран света, пяти то есть! Этакий шаг! Это именно та самая Катенька, институточка, которая к нелепому грубому офицеру не побоялась из великодушной идеи спасти отца прибежать, рискуя страшно быть оскорбленною! Но гордость наша, но потребность риска, но вызов судьбе, вызов в беспредельность!» (14, 143). Впоследствии Алеша думал, точнее — «чувствовал каким-то инстинктом, что такому характеру, как Катерина Ивановна, надо было властвовать, а властвовать она могла бы лишь над таким, как Дмитрий, и отнюдь не над таким, как Иван» (170).
Госпожа Хохлакова, не обладающая, казалось бы, большой душевной проницательностью (иначе не стала бы она в самый роковой момент предлагать Мите ехать на золотые прииски), сумела, однако же, заметить в Иване неожиданно прорвавшийся молодой темперамент: «А заметили вы, Алексей Федорович, каким молодым человеком Иван Федорович давеча вышел, сказал это все и вышел! Я думала, он такой ученый, академик, а он вдруг так горячо-горячо, откровенно и молодо, неопытно и молодо, и так это все прекрасно, прекрасно, точно вы...» (245). Здесь нужно подчеркнуть, что высказывание Хохлаковой, хотя и относится к только что происшедшему разговору, ни в коей мере не является диалогической реакцией на него, это — отклик не на «слово» Ивана, ни на один из его «голосов», а на впечатление от его личности в целом.
Подлинная трагическая правда звучит в «заочной» характеристике штабс-капитаном Снегиревым илюшипого гнева: «И вот так-то детки паши — то есть не ваши, а наши-с, детки презренных, но благородных пищих-с, правду на земле еще в девять лет от роду узнают-с. Богатый где: те всю жизнь такой глубины не исследуют, а мой Илюшка, в ту самую минуту на площади-то-с, как руки-то его целовал, в ту самую минуту всю истину произо-шел-с» (178). Из одной лишь реплики Ивана в разговоре со Смердяковым еще до убийства отца становится ясно, как глубоко понял он суть характера Дмитрия: «Вздор! — крикнул Иван Федорович почти в исступлении. — Дмитрий не пойдет грабить деньги, да еще убивать при этом отца. Он мог вчера убить его за Грушеньку, как исступленный злобный дурак, но грабить не пойдет»
Иной раз, по мысли Достоевского, даже взор постороннего наблюдателя может заметить в человеке что-то существенно-важное: «Иван Федорович вдруг, к удивлению Смердякова, засмеялся и быстро прошел в калитку, продолжая смеяться. Кто взглянул бы на его лицо, тот наверно заключил бы, что засмеялся он вовсе не оттого, что было так весело. Да и сам он ни за что не объяснил бы, что было тогда с ним в ту минуту. Двигался и шел он точно судорогой» (250). Около подобных замечаний, если они появлялись в рукописях, Достоевский любил ставить значок «№». Оказывается, в то время как случайный наблюдатель может уловить существенную черту чужой Психологии, сам «наблюдаемый», даже при высокой способности к анализу, иной раз просто не в состоянии понять себя.
