Герои «Чевенгура» Платонова

Роман Андрея Платоновича Платонова «Чевенгур» непрост для чтения и труден для понимания. Сложность его в том, что перед читателем эта книга вначале предстает как множество отдельных эпизодов, мотивов, даже фраз, и нелегко ответить на простой, казалось бы, вопрос: о чем, собственно, написано платоновское произведение? Вначале перед нами что-то вроде «романа воспитаниям, и мы вправе ожидать, что стержнем сюжета явится история жизни и формирования личности Саши Дванова. Однако затем история героя, динамика его биографии уступают место мотиву движения в пространстве — перемещениям, странствованиям персонажей: роман приобретает черты «путешествия». Наконец, дорога словно кончается: она приводит в Чевенгур; перед нами возникает утопия (или антиутопия), в которой так или иначе скрещиваются судьбы и дороги всех главных героев. Но и это еще не конец. Вновь является дорога — только дорога эта, двигающаяся, как нам казалось, все время вперед, на самом деле описала круг. За утопией открывается «время детства», и один из главных героев, Александр Дванов, решает остаться в детстве навсегда, а второй — Прокофий Дванов, ничего не зная о решении старшего брата, отправляется искать его, словно начиная тем самым новый круг странствий… Удивительные герои Платонова. Они словно из стекла: силуэты, контуры, которым недостает «плоти», например, внешности, портретов; их трудно представить воочию. Будто в царстве теней, в царстве мертвых (а все-таки существующих, ибо душа живет) лежит путь Александра Дванова. Платонов создал роман, словно преломленный сквозь призму дантовской «Божественной Комедии». Здесь есть свой «ад» — мучительное безвременье; свое «чистилище» — полоса братоубийственных «экспериментов»; «рай» — Чевенгур: не очень-то похожий на рай, но кто же достоверно знает, каким ему полагается быть? В то же время «конец света» в «Чевенгуре» — это еще не конец романа. Стихия странствования побеждает. Герои возвращаются к истокам. Вечными сказываются лишь вопросы о вечности… Оттого, видимо, платоновские герои так много рассуждают —думают и говорят. Интересно, что говорят словно одним голосом: если наугад взять какую-нибудь фразу, то о том, кому она в романе принадлежит можно догадаться по предмету речи, сюжетному контексту, но не по стилю самой фразы» Стиль — общий для всех; одновременно корявый и афористически изысканный. Причем это относится не только к персонажам, но и к повествователю «Чевенгура»: он хотя и ведет сюжет, однако его голос в общем диалоге зачастую не более авторитетен, чем любой другой. Недаром повествователь с такой легкостью «усваивает» обороты речи героев, или, скажем, «отдает» им свои собственные. Даже описания у Платонова — «замаскированные диалоги».И, наконец, самое, пожалуй, странное. Непонятно, как сам автор относится к тому, что изображает. События одновременно страшны и смешны, ситуации жизненны до абсурда, герои сплошь и рядом противоречат сами себе — все это рождает сложное эмоциональное впечатление, которое выразить непросто. М. Горький назвал платоновское отношение к героям «лирико-сатиричееким. Кажется, Горький был прав. Во всяком случае, одна нота нескончаемо сквозит в этом грустноватом длинном диалоге — так сказать, «вопросительная» нота. «Чевенгур» — роман Вопрошания.

По Платонову, человек живет в мире, как бы сотворенном им самим; но в каком соотношении «сотворенный» мир находится с реальным, объективным? И что такое вообще объективный мир: возможно ли проникнуть за грань человеческого опыта? Если каждый из людей живет в «собственном» мире, то как же эти индивидуальные картины мира «стыкуются» — образуют ли они нечто цельное, может ли опыт стать коллективным, иными словами, возможно ли людям вообще понимать друг друга?

В «Чевенгуре» Платонов трагически обнажает проблему неполноты любого познания, освоения мира человеком. Роман нельзя прочитать только как картину реального исторического периода или только как миф: платоновское миропонимание воплощено в двойственности каждого мига жизни: сквозь исторические факты просвечивает хаос, логика едва ли не растворяется в абсурде. Крайности взаимопроникают, не смешиваясь. И всякое слово о мире справедливо лишь отчасти. Оттого и возникает впечатление, что страдают не только персонажи, но и сам язык платоновской прозы от невозможности «выговориться».

Что же касается социальной принадлежности героев Платонова, то там, где этому в романе придается слишком большое значение, всегда возникает трагическая путаница: «бандит», появляющийся перед Двановым в Черной Калитве, до удивления похож на «обыкновенного» крестьянина, «едва ли богатого»; определить, кто «буржуй», а кто «полубуржуй» для чевенгурских коммунистов затруднительно, и они находят максимально простой выход — расстреливают всех подряд. Абсурдно выглядит слово «прочие», употребляющееся в качестве социальной характеристики. Гораздо важнее оказывается такой, например, признак, как сиротство: человек в романе предстает как сирота, «извергнутый природой», покинутый предками и вынужденный постигать смысл бесконечного мира и собственного существования — «сам себя делать». Главные платоновские герои как бы деклассированы, напоминают скорее «люмпенов», нежели людей определенного социального статуса.

Подобно тому как инстинкту традиционно противопоставляется рассудок, «естественному» человеку в романе противостоит тип, воплощающий «сознательное», рациональное отношение к миру. То обстоятельство, что персонажи «Чевенгура» (Достоевский, Чепурный, Пиюся) не стоят на высоком интеллектуальном уровне, вполне «вписывается» в замысел Платонова, которому необходимо было показать как серьезность усилий разума, так и комическую тщетность его претензий.

Но смысл романа не только в столкновении крайностей. И мы видим в «Чевенгуре» людей, своим жизненным поведением стремящихся сочетать «природное» и «человеческое», чье странничество является одновременно и духовным поиском. Среди них — главные герои романа Александр Дванов и Степан Копенкин (Платоновские Гамлет и Дон—Кихот), второстепенные — такие, как Захар Павлович, и эпизодические — вроде нищего Фирса или совсем безымянных героев, на мгновение возникающих на страницах книги. Этот тип «странника», не имеющего готовых ответов на все вопросы, но ощущающего мир как бытие, постоянно вопрошающего себя о себе самом, у Платонова является важнейшим. Постоянство душевных усилий ведет к тому, что герои, задающиеся «последними» вопросами испытывают потребность в движении, в перемещении: «У каждого даже от суточной оседлости в сердце скоплялась сила тоски, поэтому Дванов и Копенкин боялись потолков и хат и стремились на дороги, которые отсасывали у них лишнюю кровь из сердца».

Вполне в Традициях русской литературы Платонов испытывает своих героев любовью. Вернее, отношением к любви. Женские образы в романе еще более абстрактны и символичны, нежели мужские. По существу, речь идет лишь об определенных ролях женщины, в каждой из которых выступает та или иная героиня: мать — сестра — жена — любовница — возлюбленная — Прекрасная Дама. Поэтому, например, Роза Люксембург, Соня и Клавдюша — как бы три «ипостаси» одного-единственного образа Женщины — «Души мира», податливой и непостижимой, вечно обновляющейся и обновляющей, дарующей жизнь и рождающей убийственные страсти. Этот образ «оборачивается» к герою той гранью, которая ему психологически ближе, но ни для кого в романе не раскрывается, никому не «отдается» целиком. Бесплотно «служит» Розе Копенкин, становясь рабом небытия. «Прилепляется» к Клавдюше Прокофий и оказывается-таки в плену собственного инстинкта. Симон Сербинов, даже сблизившись с Соней, не чувствует, что сумел раскрыть секрет этой вечно счастливой женщины. Ищет и не находит Александр Дванов женщины, которая могла бы быть одновременно его матерью, сестрой и женой. Текучесть, «неуловимость» женского образа сближают его в платоновском романе с водной стихией — вечно изменчивой и тоже символизирующей тайну. Дванов в своих странствиях по деревням мечтал добыть подземную воду, которая поможет людям подняться на хорошие земли водоразделов.т людям подняться на хорошие земли водоразделов. «Приникает всем телом к увлекающей влаге» нищий Фирс. «Когда я в воде — мне кажется, что я до точности правду знаю», — признается Копенкину Чепурный. Даже деревьям под потоками воды «так хорошо, что они изнемогают и пошевеливают ветками без всякого ветра». Из воды произошла жизнь; из воды рождается человек. В воду ушел отец Александра Дванова и в воду же — машинист-наставник. В воде осталась знаком тайны пойманная на крючок, но не вытащенная рыба, мудрая и безмолвная. Пройдя земными путями, уходит в воду, в озерное Зазеркалье, герой «Чевенгура» Александр Дванов, продолжая поиски Истины…

    ПЛАТОНОВ, АНДРЕЙ ПЛАТОНОВИЧ (1899–1951), настоящая фамилия Климентов, русский прозаик, драматург. Родился 16 (28) августа 1899 в рабочем пригороде Воронежа. Был старшим сыном в семье слесаря железнодорожных мастерских. Впечатления нелегкого, полного взрослых забот детства отразились в рассказе Семен (1927), в котором образ заглавного героя имеет автобиографические черты. Учился в церковноприходской школе, в 1914 вынужден был оставить учебу и пойти работать. До 1917 сменил несколько профессий: был подсобным рабочим, литейщиком, слесарем и т.п., о чем написал в ранних рассказах Очередной (1918) и Серега и я (1921). По словам Платонова, «жизнь сразу превратила меня из ребенка во взрослого человека, лишая юности».
    В 1918 Платонов поступил в Воронежский железнодорожный политехникум, реализовав проявившийся в нем с детства интерес к машинам и механизмам. Некоторое время, прервав учебу, работал помощником машиниста. В 1921 написал брошюру Электрофикация и по окончании техникума (1921) называл электротехнику своей основной специальностью. Потребность учиться Платонов объяснил в рассказе Река Потудань (1937) как желание «поскорее приобрести высшее знание», чтобы преодолеть бессмысленность жизни. Героями многих его рассказов (На заре туманной юности, Старый механик и др.) являются железнодорожники, жизнь которых он хорошо знал с детства и юности.
    С 12 лет Платонов писал стихи. В 1918 начал работать журналистом в воронежских газетах «Известия укрепрайона», «Красная деревня» и др. В 1918 в журнале «Железный путь» начали публиковаться стихотворения Платонова (Ночь, Тоска и др.), вышел его рассказ Очередной, а также очерки, статьи и рецензии. С этого времени Платонов становится одним из самых заметных литераторов Воронежа, активно выступает в периодике, в том числе под псевдонимами (Елп.Баклажанов, А.Фирсов и др). В 1920 Платонов вступил в РКП(б), но уже через год по собственному желанию вышел из партии.
    Книга стихов Платонова Голубая глубина (1922, Воронеж) получила положительную оценку В.Брюсова. Однако в это время, под впечатлением от засухи 1921, приведшей к массовому голоду среди крестьян, Платонов решил переменить род деятельности. В автобиографии 1924 он писал: «Будучи техником, я не мог уже заниматься созерцательным делом – литературой». В 1922–1926 Платонов работал в Воронежском губернском земельном отделе, занимаясь мелиорацией и электрификацией сельского хозяйства. Выступал в печати с многочисленными статьями о мелиорации и электрификации, в которых видел возможность «бескровной революции», коренного изменения к лучшему народной жизни. Впечатления этих лет воплотились в рассказе Родина электричества и др. произведениях Платонова 1920-х годов.
    В 1922 Платонов женился на сельской учительнице М.А.Кашинцевой, которой посвятил повесть Епифанские шлюзы (1927). Жена стала прототипом заглавной героини рассказа Песчаная учительница. После смерти писателя М.А.Платонова много сделала для сохранения его литературного наследия, публикации его произведений.
    В 1926 Платонов был отозван на работу в Москву в Наркомзем. Был направлен на инженерно-административную работу в Тамбов. Образ этого «обывательского» города, его советской бюрократии узнается в сатирической повести Город Градов (1926). Вскоре Платонов вернулся в Москву и, оставив службу в Наркомземе, стал профессиональным литератором.
    Первой серьезной публикацией в столице стала повесть Епифанские шлюзы. За ней последовала повесть Сокровенный человек (1928). Описанные в Епифанских шлюзах преобразования Петра I перекликались в творчестве Платонова с современными ему «головными» коммунистическими проектами глобального переустройства жизни. Эта тема является главной в очерке Че-Че-О (1928), написанном совместно с Б.Пильняком после поездки в Воронеж в качестве корреспондентов журнала «Новый мир».
    Некоторое время Платонов был членом литературной группы «Перевал». Членство в «Перевале», а также публикация в 1929 рассказа Усомнившийся Макар вызвали волну критики в адрес Платонова. В том же году получил резко отрицательную оценку А.М.Горького и был запрещен к печати роман Платонова Чевенгур (1926–1929, опубл. в 1972 во Франции, в 1988 в СССР).
    Чевенгур стал не только самым большим по объему произведением Платонова, но и важной вехой в его творчестве. Писатель довел до абсурда идеи коммунистического переустройства жизни, владевшие им в молодости, показав их трагическую неосуществимость. Черты действительности приобрели в романе гротескный характер, в соответствии с этим сформировался и сюрреалистический стиль произведения. Его герои чувствуют свое сиротство в обезбоженном мире, свою разъединенность с «душой мира», которая воплощается для них в бесплотных образах (для революционера Копенкина – в образе неведомой ему Розы Люксембург). Пытаясь постичь тайны жизни и смерти, герои романа строят социализм в уездном городе Чевенгуре, избрав его как место, в котором благо жизни, точность истины и скорбь существования «происходят сами собой по мере надобности». В утопическом Чевенгуре чекисты убивают буржуев и полубуржуев, а пролетарии питаются «пищевыми остатками буржуазии», потому что главной профессией человека является его душа. По словам одного из персонажей, «большевик должен иметь пустое сердце, чтобы туда все могло поместиться». В финале романа главный герой Александр Дванов погибает по собственной воле, дабы постичь тайну смерти, поскольку понимает: тайна жизни не поддается разгадке теми способами, что применяются для ее преобразования. Переустройство жизни является центральной темой повести Котлован (1930, опубл. в 1969 в ФРГ, в 1987 в СССР), действие которой происходит во время первой пятилетки. «Общепролетарский дом», котлован для которого роют герои повести, является символом коммунистической утопии, «земного рая». Котлован становится могилой для девочки Насти, символизирующей в повести будущее России. Стройка социализма вызывает ассоциации с библейским рассказом о строительстве Вавилонской башни. В Котловане воплощен также традиционный для Платонова мотив странствия, во время которого человек – в данном случае безработный Вощев – постигает истину, пропуская через себя пространство. В послесловии к американскому изданию Котлована И.Бродский отметил сюрреализм Платонова, в полной мере выразившийся в образе участвующего в строительстве медведя-молотобойца. По мнению Бродского, Платонов «сам подчинил себя языку эпохи, увидев в нем такие бездны, заглянув в которые однажды, он уже более не мог скользить по литературной поверхности». Выход в свет повести-хроники Впрок с разгромным послесловием А.Фадеева (1931), в которой коллективизация сельского хозяйства была показана как трагедия, сделала публикацию большинства произведений Платонова невозможной. Исключение составил сборник прозы Река Потудань (1937). Повести Джан (1935), Ювенильное море (1934), написанные в 1930-е годы пьесы Шарманка и 14 Красных Избушек не были опубликованы при жизни автора. Публикация произведений Платонова была разрешена в годы Отечественной войны, когда прозаик работал фронтовым корреспондентом газеты «Красная звезда» и писал рассказы на военную тему (Броня, Одухотворенные люди, 1942; Смерти нет!, 1943; Афродита, 1944 и др.; вышло 4 книги). После того как его рассказ Семья Иванова (другое название – Возвращение) в 1946 подвергся идеологической критике, имя Платонова было вычеркнуто из советской литературы. Написанный в 1930-е годы роман Счастливая Москва был обнаружен только в 1990-е годы. Первая после большого перерыва книга Волшебное кольцо и другие сказки была издана в 1954, уже после смерти автора. Все публикации произведений Платонова сопровождались в советский период цензурными ограничениями. Умер Платонов в Москве 5 января 1951.