Вместе с Мастером Булгаков был убеждён в том, что господство серого ничтожества преходяще, что трубодурам «музыки революции» несостоявшимся композиторам и поэтам не удастся перехитрить разум истории. Вот одна из роковых слабостей Берлиоза, о которой говорится уже на первых страницах романа. «Жизнь Берлиоза складывалась так, что к необыкновенным явлениям он не привык». При встрече с неподвластной ему «чёрной магией» он бледнеет и «в смятении» думает: «Этого не может быть!..» Однако в томто и мистика жизни, что в ней происходит много «необыкновенного», того, к чему командиры жизни и литературы «не привыкли», чего, как они считают, «не может быть». Это только кажется, что берлиозы управляют «жизнью человеческой и всем распорядком на земле». Посол вечности Воланд объясняет самонадеянному Берлиозу и его юному сподвижнику Бездомному: «Для того, чтобы управлять, нужно, как-никак, иметь точный план на некоторый, хоть сколько-нибудь приличный срок.
Как же может управлять человек, если он не только лишён возможности составить какой-нибудь план хотя бы на смехотворно короткий срок, ну, лет, скажем, в тысячу, но не может ручаться даже за свой собственный завтрашний день? И в самом деле, тут неизвестный повернулся к Берлиозу, вообразите, что вы, например, начнёте управлять, распоряжаться другими и собой, вообще, так сказать, входите во вкус, и вдруг у вас ...кхе ...кхе ... саркома лёгкого ... тут иностранец сладко усмехнулся, как будто мысль о саркоме лёгкого доставила ему удовольствие, да, саркома, (...) и вот ваше управление закончилось! (...) И всё это кончается трагически: тот, кто ещё недавно полагал, что он чемто управляет, оказывается вдруг лежащим неподвижно в деревянном ящике, и окружающие, понимая, что толку от лежащего нет более никакого, сжигают его в печи». Предполагает Воланд и другой вариант развития событий, «ещё хуже»: вместо того, чтобы поехать на отдых в Кисловодск, человек «неизвестно почему вдруг возьмёт поскользнется и попадёт под трамвай! Неужели вы скажите, что это он сам собою управил так? Не правильнее ли думать, что управился с ним ктото совсем другой?»
И Берлиоз, человек образованный, атеист, материалист, к тому же «не привыкший к необыкновенным явлениям»", почемуто «с великим вниманием слушал неприятный рассказ про саркому и трамвай, и какието тревожные мысли начали мучить его». Он вдруг мистически почувствовал, понял, что судьба его уже решена, вычислена, отмерена. Этот процесс, которым он не может и никогда не сможет управлять, на который даже бессилен както повлиять. И автор Булгаков не скрывает своего торжества: новоявленных «чародеев» и «магов», управляющих общественной и культурной жизнью по своему усмотрению, по своим далеко идущим планам, кажущихся со стороны всесильными и бессмертными, неуязвимыми и неостановимыми, поджидает «адова пасть», от которой нет спасения. Все они, злодеи великие и маленькие, негодяи большого калибра и мелкие жулики, сами того не ведая, уже стоят перед судом истории, судом человеческой природы, совести и обречены. И вот случилось нечто страшное и непоправимое, чего Берлиоз никак не мог предвидеть, хотя и был «очень хитрым» и просчитывал свои поступки на много ходов вперёд.
Почва, на которой осторожный литератор и политик твёрдо, как ему казалось, стоял обеими ногами, в одночасье выскользнула из под него (чему виной, конечно, пролитое Чумой Аннушкой масло). Берлиоз был выброшен на рельсы, где ему нашим, советским обычным трамваем (не паровозом истории!) отрезала голову комсомолка в красной косынке. В системе образов булгаковского романа эпизод многозначительный, символичный. Всех, всех до одного берлиозов, кичащихся своей дьявольской властью и могуществом, поглотит «стихия» «чёрной магии», развязанная ими самими. Нет никакого сомнения, что раскручивавшийся начиная с середины 1930-х годов маховик Большого террора Булгаков рассматривал как рок возмездия: революция пожирала своих детей (нередко оставляя в стороне прямых противников в зрительном зале кровавого Театра истории). Разгром в квартире Латунского, учинённый Маргаритой, тоже, по существу, действие сил, возглавляемых Воландом, князем тьмы
Маргарита ведьма становится «частью той силы», что «совершает благо», соучаствуя во зле, и тем самым вершит справедливый суд. Сгорает в адском пламени змеиное гнездо МАССОЛИТа (давно подспудно тлевшее в своих недрах), «Дом Грибоедова», вместе со всеми бумагами, папками, делами. Возмездие ждёт Стёпу Лиходеева и Варенуху, Римского и Семплеярова, всех так называемых руководителей культуры, беспрепятственно паразитирующих на этой чахлой ниве и занимающих в жизни не своё место. Булгаков не надеялся образумить романом какогонибудь Берлиоза или Латунского, Стёпу Лиходеева или Варенуху. Его роман изначально был рассчитан на иное поколение читателей, может быть, второе или третье после него и его современников. Важно другое: история отправляет берлиозов в небытие; как будто их и не было, как будто кошмарный сон приснился и забыт под утро. И Воланд, это воплощение непрерывно длящейся вечности, нерасторжимой взаимосвязи эпох, тысячелетий, торжественно провозглашает, обращаясь не только к мёртвому Берлиозу, но и к сотням, тысячам берлиозов живых, власть имущих: «Вы уходите в небытие, а мне радостно будет из чаши, в которую вы превращаетесь, выпить за бытие». Чашей, обрамленной в золото, жемчуг и изумруды, становится череп всё, что осталось от головы самодовольного критика и вершителя литературных судеб.
А «сладкий сок» жизни кровь, превращающуюся в вино, даёт на балу у сатаны барон Майгель – «наушник и шпион», «служащий зрелищной комиссии в должности ознакомителя иностранцев с достопримечательностями столицы (т.е., проще говоря, агент ОГПУ) – ещё один из когорты добровольных помощников дьявола, сил тьмы, обречённых уйти в небытие. Жизнь, история, искусство это арена борьбы сил бытия и небытия, творчества и разложения, добра и зла, личностей и «серой толпы». В своём дневнике (отобранном сотрудниками ГПУ при обыске в квартире писателя, возвращённом после писем Сталину, затем уничтоженном автором, но чудом сохранившемся в выписках сотрудников Лубянки) Булгаков писал ещё в конце 1924 г., пытаясь схватить трагическую суть диалектики советской жизни (что отразилось впоследствии в его «московской прозе»): «Москва в грязи, всё больше в огнях и в ней странным образом уживаются два явления: налаживание жизни и полная её гангрена.
В центре Москвы, начиная с Лубянки, «Водоканал» сверлил почву для испытания метрополитена. Это жизнь. Но метрополитен не будет построен, потому что для него нет никаких денег. Это гангрена. Разрабатывают план уличного движения. Это жизнь. Но уличного движения нет, потому что не хватает трамваев, смехотворно 8 автобусов на всю Москву. Квартиры, семьи учёные, работа, комфорт и польза всё это в гангрене. Ничего не двигается с места, всё съела советская канцелярская, адова пасть. Каждый шаг, каждое движение советского гражданина это пытка, отнимающая часы, дни, а иногда месяцы. Магазины открыты, Эго жизнь. Но они прогорают и это гангрена. Во всём так.» Берлиоз и Швондер, Шариков и Рокк, Варенуха и Римский, Латунский и Алоизий Могарыч все они «гангрена» на теле человечества. А Воланд со свитой, Мастер и его Маргарита, обновлённый Иван, переставший быть поэтом и поборником пролетариата, это жизнь. В мире «великих грешников», чередой проходящих на «Великом балу у Сатаны», кружащихся бесовским хороводом в МАССОЛИТе и в театре Варьете, в мире, где всё определяется общественным положением человека, его низменными расчётами, протекционизмом, предательством, доносами, где царит строгая и несправедливая иерархия, нет места Мастеру и его единомышленникам, нет места его роману и населяющим его персонажам. Мастер, как и его герой Иешуа, бунтарь, восставший в одиночку против железных тисков иерархии, во имя нравственного закона, и потому обречён на гибель, как и создатель нового нравственного учения в Иудее.
Миру формализма, бездушной бюрократии, корысти, безнравственных дельцов и карьеристов противостоит у Булгакова мир вечных человеческих ценностей: историческая правда, творческий поиск, совесть.остоит у Булгакова мир вечных человеческих ценностей: историческая правда, творческий поиск, совесть. Прежде всего любовь. Любовью жив Мастер. Любовью жив и Булгаков. Любовь проповедует и нищий пророк Древней Иудеи Иешуа ГаНоцри. «За мной, читатель! Кто сказал тебе, что нет на свете настоящей, верной, вечной любви? Да отрежут лгуну его гнусный язык! За мной, мой читатель, и только за мной, и я покажу тебе такую любовь!» Роман Булгакова «Мастер и Маргарита, как и все великие, вечные книги человечества, посвящён всесилию и непобедимости любви. Но не будем забывать того, что писался он во времена, когда господствующей силой в обществе, в стране и мире была ненависть.
Ненависть классовая и национальная, революционная и религиозная, общественная и личная... Всё, что было порождено ненавистью, сгорело, рассыпалось прахом, ушло в небытие. Рукописи же, вдохновлённые любовью, прославляющие любовь, увлекающие за собой порывом любви, неуничтожимы, вечны. Поистине, как сказал однажды Воланд, обращаясь к Мастеру, «рукописи не горят». Лишённый своего читателя, обречённый не быть, писатель Булгаков жил любовью жены Елены Сергеевны Булгаковой и верой в высший суд, суд времени. Как истинный Мастер, Булгаков и его роман принадлежали вечности. Понимание этого было так же недоступно многим современникам писателя, как и недоброжелателям его Мастера.
История донесла до нас две фразы, красноречиво свидетельствующие о том. Одну записала в своём дневнике сестра Елены Сергеевны Булгаковой, О. С. Бокшанская. В 1946 году, выступая перед коллективом МХАТа, Вс. Вишневский, давнишний враг Булгакова, превозносил историческое значение постановление ЦК ВКПб о журналах «Звезда» и «Ленинград» и доклад о них Жданова. Для вещей убедительности драматург рапповец процитировал фразу Сталина: «Наша сила в том, что мы и Булгакова научили на нас работать». Вождь жестоко заблуждался: ничему большевики Булгакова не научили; ни в чём сила их не подтвердилась.
Другую историю, известную в различных вариантах, передаваемых устно, записал В. Я. Лакшин, связав её с судьбой Булгакова. В конце 1940х годов тогдашний оргсекретарь Союза писателей Д. А. Поликарпов пришёл на приём к Сталину с тем, чтобы доложить о кадровом составе писательской организации. Вождь не дождался конца перечислениям политических криминалов и прервал отчёт Поликарпова раздражённым восклицанием: «Товарищ Поликарпов других писателей у меня для тебя – нет». Здесь Сталин, конечно, имел в виду, что нужно работать с тем человеческим материалом, который есть в наличии. Но по большому счёту он лгал. «Других писателей» он сам не терпел: пришлось убрать, иные сами убрались, иных заставили замолчать. Те, другие и третьи были мастерами своего дела; оставшиеся в большинстве серой, послушной массой, в которой даже природный талант терялся в хоре посредственностей. Сталин предпочитал иметь дело с МАССОЛИТом.
Прошло шестьдесят лет. Ничего не меняется со времён Булгакова: новые члены нового МАСССОЛИТа приватизировали госдачи, заседают в солидных жюри по раздаче литературных и театральных премий, Воланд успешно решает квартирный вопрос, безвестные миру Мастера создают не пользующиеся успехом произведения в нищих подвалах...
Разве мы можем представить булгаковского Мастера, который пустился в интриги по поводу борьбы за награду? Нет, Мастер тихо творит. Как ещё он может проявить себя? Только текстами, которые выходят изпод его пера... Ну не вознёй же... Не суетой... Ничему и никого, кроме этих Мастеров, не может научить литература, но многое способна объяснить тем, кто желает понять. Увы, важным массолитовцам она не нужна. Да и вообще кому нужно столько Мастеров, это равносильно тому, что все ракушки будут начинены жемчугом. Цена за жемчуг сразу упадёт.
