(Опыт рецензии)
Сергей Довлатов — писатель нашего времени. Он стал известен только в восьмидесятых годах. У нас же в стране его книги появились несколько лет назад, в начале девяностых.
Вся жизнь писателя была движением, энергией. Родившись в эвакуации 3 сентября 1941 года в Уфе, он умер в эмиграции 24 августа 1990 года в Нью-Йорке. С 1978 года — двенадцать лет — Довлатов жил в США, где окончательно выразил себя как прозаик. На Западе он выпустил двенадцать книг на русском языке. Его книги стали издаваться и на английском, и на немецком языках. При жизни Довлатов переведен также на датский, шведский, финский, японский... Лауреат премии американского Пен-клуба, он печатался в престижнейшем американском журнале “Ньюйоркер”, где до него из русских прозаиков публиковали лишь Набокова. Самым лестным образом отзывались о Довлатове Курт Воннегут и Джозеф Хеллер, Ирвинг Хау и Виктор Некрасов, Георгий Владимов и Владимир Войнович. Почему же все-таки российский талант на Родине всегда в оппозиции? Не потому ли, что его цель — идеал? По завету нашей классической литературы место художника — среди униженных и оскорбленных. Он там, где нет правосудия, где угасают мечты, царит беззаконие и разбиваются сердца. Но из темного болота жизни художник извлекает неизвестный до него смысл, образы. Они “темны иль ничтожны” — с точки зрения господствующей морали. А поэтому и сам художник всегда ужасающе темен для окружающих.
Довлатов сильно увлекался американской прозой: Шервудом Андерсоном, Хемингуэем, Фолкнером, Сэлинджером. Влияние это очевидно. Особенно в шестидесятые—семидесятые годы, когда автор жил то в Ленинграде, то в Таллине и по мелочам публиковался в журнале “Юность”. В Нью-Йорке оказалось, что эталоном прозы Довлатову служат “Повести Белкина”, “Хаджи-Мурат”, рассказы Чехова. Понадобилась эмиграция, чтобы убедиться в точности и правильности своего предчувствия: “...похожим быть хочется только на Чехова”. Эта фраза из довлатовских “Записных книжек” очень существенна. Метод поисков, так сказать, художественной правды у Довлатова специфически чеховский. “Если хочешь стать оптимистом и понять жизнь, то перестань верить тому, что говорят и пишут, а наблюдай сам и вникай”. Это уже из “Записной книжки” Чехова — суждение, необходимое для понимания творчества и жизненных принципов Довлатова.
В первую очередь писателя интересовало разнообразие самых простых людей и ситуаций. Соответственно в этом отношении его представление о гении: “бессмертный вариант простого человека”. Вслед За Чеховым он мог бы сказать: “Черт бы побрал всех великих мира сего со всей их великой философией! ”
Произведение “Зона”, опубликованное в 1983 году, сначала в Америке, у нас — гораздо позже, имеет второе название — “Записки надзирателя”. Это своего рода дневник, хаотические записки, комплект неорганизованных материалов, описывающих в точности жизнь уголовной колонии. Рассказ ведется от первого лица — человека, работавшего в этой колонии надзирателем. Он рассказывает о дикости, ужасе мира, в который он попал. Мира, в котором дрались заточенными рашпилями, ели собак, покрывали лица татуировками, насиловали коз. Мира, в котором убивали за пачку чая. Он пишет о людях, живущих в этом мире. О людях с кошмарным прошлым, отталкивающим настоящим и трагическим будущим.
Но, несмотря на весь ужас и кошмар этого мира, жизнь продолжалась. И в этой жизни даже сохранились обычные жизненные пропорции. Соотношение радости и горя, добра и зла оставалось неизменным. В этой жизни, пишет он, были и труд, и достоинство, и любовь, и разврат, и патриотизм, и нищета. Были и карьеристы, и люмпены, и соглашатели, и бунтари. Но система ценностей была полностью нарушена. То, что еще вчера казалось важным, отошло на задний план. Обыденное становилось драгоценным, драгоценное — нереальным. В этом диком мире ценились еда, тепло, возможность избежать работы.
В рассказе есть эпизод, где автор рассказывает о человеке, мечтавшем стать на особом режиме хлеборезом. “...Это был хмурый, подозрительный, одинокий человек. Он напоминал партийного босса, измученного тяжелыми комплексами”. Для того чтобы занять такое место, в зоне надо было лгать, льстить, выслуживаться, идти на шантаж, подкуп, вымогательство. Любыми путями добиваться своего.
Сравнивая в предисловии к “Зоне” себя с Солженицыным, Довлатов говорит, что книги их совершенно разные. Солженицын был заключенным и описывал политические лагеря. Довлатов же писал о надзирателе в уголовном лагере.
Если говорить о художественном своеобразии произведения, то стоит заметить, что в этих хаотических записках прослеживается общий художественный сюжет, в какой-то мере соблюдено единство времени и места; действует один лирический герой (конечно, если можно назвать надзирателя “лирическим”). Можно сказать, что довлатовское повествование разделено не на главы, а на абзацы, на микроновеллы, как в чеховском театре, границей между ними является пауза. Любая из них может оказаться роковой.
Отчетливо демократическая ориентация довлатовской прозы сомнений не вызывает. И иного принципа отношений между людьми, чем принцип равенства, он не признавал. Но понимал: равными должны быть люди разные, а не одинаковые. В этом он видел нравственное обоснование демократии, и это убеждение диктовало ему и выбор героев, и выбор сюжетов.
