Тема «маленького человека» в драме А.Н. Островского «Бесприданница»

    70-80-е годы в творчестве А.Н. Островского знаменуют новый период, когда писатель обращается к иным социальным отношениям, иному общественному устройству. Так, в своей пьесе "Бесприданница" Островский вывел образы буржуазного общества: крупных дельцов, промышленников-миллионеров, чиновников. Но некоторые темы не зависят от социально-исторических условий, они существуют в любое время и в любом обществе. Такой темой, развивающейся в творчестве русских писателей еще с начала XIX в. становится тема "маленького человека".    И в пьесе "Бесприданница" она находит свое развития в образе Юлия Капитоныча Карандышева, молодого небогатого чиновника. Это мещанин - новый человеческий тип, который складывался в эпоху буржуазной прозы.

    Первые сведения о нем мы узнаем из разговора Вожеватова с Кнуровым. Последний особенно нелестно отзывается о Карандышеве: "Ну что такое Карандышев?" Что имеет в виду Кнуров, мы понимаем из другой его реплики: "Ну что знакомство для меня?" Он презирает его за то, что у него ничего нет, что он беден, а большей частью, наверное, еще и зато, что Карандышев - жених Ларисы Дмитриевны.

    Вожеватов к характеристике Кнурова прибавляет: "Ведь он у нас чудак". Действительно, немало у него чудачеств. Из-за всего этого начинаешь видеть в нем настоящего маленького человека, вызывающего жалость. Кстати, далее Вожеватов говорит, "что просто жалость было смотреть на Карандышева". Но, честно говоря, настоящей жалости со стороны Вожеватова по отношению к Карандышеву мы не наблюдаем. Уже в следующей сцене Вожеватов не упускает ни одного повода упрочить за Карандышевым положение ни кого иного, как шута, паяца. Например, когда Юлий Капитоныч предлагает Ивану служить у него за обедом и явиться во фраке, Вожеватов спрашивает Карандышева: "Мне тоже во фраке прикажете?". И на этот язвительный вопрос Карандышев отвечает вполне серьезно. Он нечувствителен к пренебрежительно-снисходительному тону, к обидным колкостям, к тому, что Вожеватов явно над ним потешается. Может показаться, что тут всего лишь добродушное, незлобное подшучивание. Но за ним - оскорбительное третирование. Лишь тонкой чертой оно отделено от прямого издевательства, объектом которого Карандышеву суждено стать в очень скором времени.

    Таким образом, уже по социальному своему статусу он - маленький человек. Его, мелкого чиновника, никто не уважает по-настоящему. Хотя Лариса говорит ему: "Сами по себе вы что-нибудь значите: вы хороший, честный человек". Но это ее "что-нибудь" говорит о совсем немногих его достоинствах.

    Эта ничтожность Карандышева идет не от принадлежности его к мещанству, а от его душевных качеств. И в этом отношении он тоже маленький человек, так как он обделен чуткой душой, высокими порывами. Это заурядный человек. Но дело не только в том, что его скромно одарила природа. Здесь сама духовная скудость мещанства проявилась в духовной скудости героя. В Карандышеве нет ни талантливости, ни размаха, которые есть у Паратова. У него есть лишь мещанские представления об образовании и приличии.

    Прозаичность образа Карандышева делает его совершенно отличным от высокой поэтической души Ларисы. Подобный персонаж не предусмотрен миром романтической поэзии, миром романса. Но он существует в жизни. Быть может, от этого столкновения прозы жизни в образе Карандышева с поэзией в образе Ларисы между ними и нет взаимопонимания.

    Взять хотя бы сцену, когда Лариса смотрит на Волгу и предлагает Карандышеву уехать в деревню, а он не слышит ее устремлений, не понимает ее души, беспокоясь только о том, что говорил ей Вожеватов. Карандышев поучает и попрекает Ларису, одним словом, ведет себя как судья и обвинитель. Однако, вопреки ожиданиям, ставит себя в положение обвиняемого. Иначе и быть не могло: не ему учить или осуждать Ларису. Здесь опять его ничтожность, которая вообще рядом с Ларисой Огудаловой проявляется резче всего, и теперь, поучая и упрекая Ларису, он побуждает ее высказать ему откровенные слова, которые он менее всего хотел бы услышать и смысла которых он в самоупоении так и не в силах понять.

    Карандышев, этот слабый человек, завистлив и самолюбив. Он постоянно хочет придать значительность своей личности, потешить свое самолюбие. Для этого он развешивает в своей комнате оружие по стенам, для этого и очки надевает. Ведь теперь он "из ничего, да в люди попал", став женихом Ларисы. Вот здесь-то он и мстит всем окружающим за свою уязвленную гордость. Он далее сам не скрывает, что хочет сейчас "повеличаться".

    Он любит Ларису и способен на любовь. В сцене перед смертью Ларисы Карандышев говорит о своей любви, говорит, в каком он отчаянии: "Скажите же: чем мне заслужить любовь вашу? Я вас люблю, люблю." И при это он падает на колени. Но вся его беда в том, что он не отдается полностью этой любви, он постоянно думает совсем о другом. Ему необходимо скрыть от других некую правду о себе, что, что он "соломинка, за которую хватается утопающий..." "Пусть хоть посторонние-то думают, что вы любите меня, что выбор ваш был свободен", - умоляет он Ларису. Карандышев, вероятно, понимает, что он и есть такая "соломинка". Но он хочет стать другим в глазах людей, значительным, хочет сам забыть о своем истинном положении. Однако ему постоянно об этом говорят напрямую, например, Лариса, которая всегда, впрочем, говорит ему правду.

    Перед нами маленький человек, но человек жестокий, иногда мстительный. Он думает только о себе, когда просит Ларису пожалеть его и делать вид, что она любит его. Его мстительность и злоба видны уже в его словах: "Не обижайте! А меня обижать можно?" После побега Ларисы он кричит: "Жестоко, бесчеловечно жестоко". Но говорит он, конечно же, не о своей жестокости. Он не замечает, что в безудержном стремлении утвердить себя по отношению к Ларисе был и бесчеловечен, и жесток.

    Черты мещанина, себялюбивого, цельного, упрямого и злого, своеобразно сплетаются в нем с чертами униженного бедняка. Эта двойственность Карандышева отчетливо выступает в сцене обеда. Это прежде всего сцена глумления над самолюбивым человеком . Карандышев куражится и изображается из себя барина, а выглядит шутом, над которым все смеются. Он не понимает, что его спаивают.

    Тихое счастье его не устраивает. Больше всего ему нужно публичное торжество. Это еще раз доказывает сцена обеда. Ему кажется, что он на высоте. "Торжествующий" над соперниками, Карандышев хочет показать и свою власть над Ларисой, запрещая ей петь. Но она все же поет, и ему ничего не остается, как признать, что поет она прекрасно.

    Оборотная сторона этого обеда, основанного на мелком расчете и мещанском копейничестве, раскрывается в образе тетки Карандышева Ефросиньи Потаповны. Именно она вываливает на сцену всю требуху мещанских расчетов и соображений, столь смешных на фоне богачей и кутил вроде Кнурова и Паратова.

    Несмотря ни на что, Карандышев способен изменяться. В своем монологе, полном протеста и возмущения, он говорит: "Я смешной человек". Великая перемена в нем происходит. Он способен признаться в своих слабостях и недостатках, смело судит окружающих, а главное - говорит искренно. Это признание возвышает его в наших глазах. Да и сам он возвышается в этот момент над прежним собой. В нем пробуждается человек. Так в пьесе Островского возникает мотив, сближающий её с романами Достоевского, в которых также немало маленьких людей.

    Разумеется, вовсе другим человеком он не становится. Но теперь в отношении к Ларисе у него больше гуманности, чем в отношении ее к нему. Да это и не случайно, так как он окончательно упал в ее глазах.

    Из этого его монолога становится ясным и его поступок, погубивший Ларису. Он убил ее в припадке мещанского себялюбия, убивает из-за того, что она не захотела стать его "вещью". И вместе с тем, в этом убийстве выразилось отчаяние Карандышева, его последняя попытка защитить себя как человека, отстоять свое достоинство.

    Маленький человек в изображении А.Н. Островского жалок. Но случайно ли то, что слова о "вещи" писатель вкладывает именно в уста Карандышева? Уж не "одарил" ли Островский этой сильной и разящей мыслью его только потому, что больше её в пьесе высказать было некому? Вполне возможно, потому что, каким бы ничтожным ни был Карандышев, нет в драме другого, более "достойного" персонажа.

    В середине и в конце 30-х годов XX века, когда социальному происхождению и положению героя многие придавали большее значение, чем его реальному поведению, Карандышева стремились трактовать как фигуру положительную. Ю. Юзовский, например, видел в нем представителя той категории "униженных и оскорбленных", о которых писали Гоголь и Достоевский. Но я считаю, что маленький человек у этих писателей не был так жесток и озлоблен.

    По иному подходили к Карандышеву в 60-х годах. Ю. Оснос трактует Карандышева как фигуру полностью отрицательную, ибо Карандышев страдает пусть и глубоко, но недолго, почти немедленно переполняясь чувством ненависти к людям, отнявшим у него Ларису.

    Я считаю, что этот маленький человек, обрисованный Островским в своей пьесе, - жалкое, конечно, но опасное существо. Это уже не гоголевский Башмачкин. Это доведенный до преступления постоянными унижениями человек. Но это не приводит к положительным результатам. И он терпит поражение в этой драматической борьбе.

    Островский, Александр Николаевич - знаменитый драматический писатель.
    Родился 31 марта 1823 г. в Москве, где его отец служил в гражданской палате, а затем занимался частной адвокатурой. Матери Островский лишился еще в детстве и никакого систематического образования не получил. Все его детство и часть юности прошли в самом центре Замоскворечья, бывшего в ту пору, по условиям своей жизни, совершенно особым миром. Этот мир населил его воображение теми представлениями и типами, которые он впоследствии воспроизвел в своих комедиях. Благодаря большой библиотеке отца Островский рано ознакомился с русской литературой и почувствовал наклонность к писательству; но отец непременно хотел сделать из него юриста. Окончив гимназический курс, Островский поступил на юридический факультет Московского университета.

Окончить курс ему не удалось вследствие какого-то столкновения с одним из профессоров. По желанию отца, он поступил на службу писцом, сначала в совестный, потом - в коммерческий суд. Этим и определился характер первых его литературных опытов; в суде он продолжал наблюдения над знакомыми ему с детства своеобразными замоскворецкими типами, напрашивавшимися на литературную обработку. К 1846 г. им было уже написано много сцен из купеческого быта, и задумана комедия: "Несостоятельный должник" (впоследствии - "Свои люди - сочтемся"). Небольшой отрывок из этой комедии был напечатан в Љ 7 "Московского Городского Листка" 1847 г.; под отрывком поставлены буквы: "А. О." и "Д. Г.", то есть А. Островский и Дмитрий Горев. Последний был провинциальный актер (настоящая фамилия - Тарасенков), автор двух-трех пьес, уже игранных на сцене, случайно познакомившийся с Островским и предложивший ему свое сотрудничество. Оно не пошло дальше одной сцены, а впоследствии послужило для Островского источником большой неприятности, так как дало его недоброжелателям повод обвинять его в присвоении чужого литературного труда. В Љ 60 и 61 той же газеты явилось, без подписи, другое, уже вполне самостоятельное произведение Островского - "Картины московской жизни. Картина семейного счастья". Эти сцены были перепечатаны, в исправленном виде и с именем автора, под заглавием: "Семейная картина", в "Современнике" 1856 г., Љ 4. "Семейную картину" сам Островский считал своим первым печатным произведением и именно с нее вел начало своей литературной деятельности. Самым памятным и дорогим днем своей жизни он признавал 14 февраля 1847 г.: в этот день он посетил С.П. Шевырева и, в присутствии А.С. Хомякова, профессоров, писателей, сотрудников "Московского Городского Листка", прочел эту пьесу, явившуюся в печати месяц спустя. Шевырев и Хомяков, обнимая молодого писателя, приветствовали его драматический талант. "С этого дня, - говорит Островский, - я стал считать себя русским писателем и уже без сомнений и колебаний поверил в свое призвание". Он пробовал силы также и в повествовательном роде, в фельетонных рассказах из замоскворецкого быта. В том же "Московском Городском Листке" (Љ 119 - 121) напечатан один из этих рассказов: "Иван Ерофеич", с общим заглавием: "Записки замоскворецкого жителя"; два другие рассказа той же серии: "Сказание о том, как квартальный надзиратель пускался в пляс, или От великого до смешного один только шаг", и "Две биографии" остались ненапечатанными, а последний даже не был окончен. К концу 1849 г. была уже написана комедия под заглавием: "Банкрут". Островский читал ее своему университетскому товарищу А.Ф. Писемскому; в это же время он познакомился со знаменитым артистом П.М. Садовским, который увидел в его комедии литературное откровение и стал читать ее в разных московских кружках, между прочим - у графини Е.П. Ростопчиной, у которой обычно собирались молодые писатели, только что начинавшие тогда свою литературную деятельность (Б.Н. Алмазов, Н.В. Берг, Л.А. Мей, Т.И. Филиппов, Н.И. Шаповалов, Е.Н. Эдельсон). Все они находились в близких, дружеских отношениях с Островским еще со времен его студенчества, и все приняли предложение Погодина работать в обновленном "Москвитянине", составив так называемую "молодую редакцию" этого журнала. Вскоре выдающееся положение в этом кружке занял Аполлон Григорьев, выступивший провозвестником самобытности в литературе и ставший горячим защитником и хвалителем Островского, как представителя этой самобытности. Комедия Островского, под измененным заглавием: "Свои люди - сочтемся", после долгих хлопот с цензурой, доходивших до обращения к самым высшим инстанциям, была напечатана во 2-й мартовской книге "Москвитянина" 1850 г., но не разрешена к представлению; цензура не позволяла даже и говорить об этой пьесе в печати. На сцене она явилась только в 1861 г., с переделанным против напечатанного окончанием. Вслед за этой первой комедией Островского в "Москвитянине" и других журналах ежегодно стали появляться и другие его пьесы: в 1850 г. - "Утро молодого человека", в 1851 г. - "Неожиданный случай", в 1852 г. - "Бедная невеста", в 1853 г. - "Не в свои сани не садись" (первая из пьес Островского, попавшая на сцену Московского Малого театра, 14 января 1853 г.), в 1854 г. - "Бедность не порок", в 1855 г. - "Не так живи, как хочется", в 1856 г. - "В чужом пиру похмелье". Во всех этих пьесах Островский явился изобразителем таких сторон русской жизни, которые до него почти вовсе не затрагивались литературой и совершенно не воспроизводились на сцене.

Глубокое знание быта изображаемой среды, яркая жизненность и правда изображения, своеобразный, живой и красочный язык, отчетливо отражающий в себе ту настоящую русскую речь "московских просвирен", учиться которой Пушкин советовал русским писателям - весь этот художественный реализм со всей простотой и искренностью, до которых не поднимался даже Гоголь, был встречен в нашей критике одними с бурным восторгом, другими - с недоумением, отрицанием и насмешками. В то время как А. Григорьев, провозглашая себя "пророком Островского", неустанно твердил, что в произведениях молодого драматурга нашло выражение "новое слово" нашей литературы, именно - "народность", критики прогрессивного направления укоряли Островского за тяготение к допетровской старине, к "славянофильству" погостинского толка, видели в его комедиях даже идеализацию самодурства, называли его "гостинодворским Коцебу". Чернышевский резко отрицательно отнесся к пьесе "Бедность не порок", усмотрев в ней какую-то сентиментальную слащавость в изображении беспросветного, якобы "патриархального", быта; другие критики негодовали на Островского за то, что он возводит на степень "героев" какие-то чуйки и сапоги бутылками. Свободная от эстетической и политической предвзятости театральная публика бесповоротно решила дело в пользу Островского. Талантливейшие московские актеры и актрисы - Садовский, С. Васильев, Степанов, Никулина-Косицкая, Бороздина и другие, - принужденные до тех пор выступать, за единичными исключениями, или в пошлых водевилях, или в переделанных с французского ходульных мелодрамах, написанных, к тому же, варварским языком, сразу почувствовали в пьесах Островского веяние живой, близкой и родной им русской жизни и отдали все свои силы правдивому ее изображению на сцене. И театральная публика увидела в исполнении этих артистов действительно "новое слово" сценического искусства - простоту и естественность, увидела людей, живущих на сцене без всякого притворства. Своими произведениями Островский создал школу настоящего русского драматического искусства, простого и реального, настолько же чуждого вычурности и аффектации, насколько чужды ей все великие произведения нашей литературы. Эта его заслуга была прежде всего понята и оценена в театральной среде, наиболее свободной от предвзятых теорий. Когда в 1856 г., по мысли великого князя Константина Николаевича, состоялась командировка выдающихся литераторов для изучения и описания различных местностей России в промышленном и бытовом отношениях, Островский взял на себя изучение Волги от верховьев до Нижнего. Короткий отчет об этой поездке появился в "Морском Сборнике" 1859 г., полный - остался в бумагах автора и впоследствии (1890) был обработан С.В. Максимовым, но до сих пор остается ненапечатанным. Несколько месяцев, проведенных в непосредственной близости к местному населению, дали Островскому много живых впечатлений, расширили и углубили знание русского быта в его художественном выражении - в метком слове, песне, сказке, историческом предании, в сохранявшихся еще по захолустьям нравах и обычаях старины. Все это отразилось в позднейших произведениях Островского и еще более упрочило их национальное значение. Не ограничиваясь жизнью замоскворецкого купечества, Островский вводит в круг действующих лиц мир крупного и мелкого чиновничества, а затем и помещиков. В 1857 г. написаны "Доходное место" и "Праздничный сон до обеда" (первая часть "трилогии" о Бальзаминове; две дальнейшие части - "Свои собаки грызутся, чужая не приставай" и "За чем пойдешь, то и найдешь", - появились в 1861 г.), в 1858 г. - "Не сошлись характерами" (первоначально написано в виде повести), в 1859 г. - "Воспитанница". В том же году появились два тома сочинений Островского, в издании графа Г.А. Кушелева-Безбородко. Это издание и послужило поводом для той блестящей оценки, которую дал Островскому Добролюбов и которая закрепила за ним славу изобразителя "темного царства". Вчитываясь теперь, по истечении полувека, в статьи Добролюбова, мы не можем не видеть их публицистического характера.

Сам Островский по своей природе был вовсе не сатирик, даже почти не юморист; с истинно эпической объективностью, заботясь только о правде и жизненности изображения, он "спокойно зрел на правых и виновных, не ведая ни жалости, ни гнева" и нимало не скрывая своей любви к простому "русачку", в котором даже среди уродливых проявлений быта всегда умел находить те или иные привлекательные черты. Островский и сам был таким "русачком", и все русское находило в его сердце сочувственный отзвук. По собственным его словам, он заботился прежде всего о том, чтобы показать на сцене русского человека: "пусть видит себя и радуется. Исправители найдутся и без нас. Чтобы иметь право исправлять народ, надо ему показать, что знаешь за ним и хорошее". Добролюбов, впрочем, не думал навязывать Островскому определенных тенденций, а просто пользовался его пьесами, как правдивым изображением русской жизни, для собственных, вполне самостоятельных заключений. В 1860 г. явилась в печати "Гроза", вызвавшая вторую замечательную статью Добролюбова ("Луч света в темном царстве"). В этой пьесе отразились впечатления поездки на Волгу и, в частности, посещение автором Торжка. Еще более ярким отражением волжских впечатлений явилась напечатанная в Љ 1 "Современника" 1862 г. драматическая хроника: "Козьма Захарьич Минин-Сухорук". В этой пьесе Островский впервые взялся за обработку исторической темы, подсказанной ему как нижегородскими преданиями, так и внимательным изучением нашей истории XVII века. Чуткому художнику удалось подметить в мертвых памятниках живые черты народного быта и в совершенстве овладеть языком изучаемой эпохи, на котором он и впоследствии, ради шутки, писал целые письма. "Минин", получивший одобрение государя, был, однако, запрещен драматической цензурой и мог появиться на сцене только 4 года спустя. На сцене пьеса не имела успеха вследствие своей растянутости и не всегда удачного лиризма, но критика не могла не заметить высокого достоинства отдельных сцен и фигур. В 1863 г. Островский напечатал драму из народной жизни: "Грех да беда на кого не живет" и затем снова вернулся к картинам Замоскворечья в комедиях: "Тяжелые дни" (1863) и "Шутники" (1864). В то же время он был занят обработкой начатой еще во время поездки на Волгу большой пьесы в стихах, из жизни XVII века. Она появилась в Љ 1 "Современника" 1865 г. под заглавием: "Воевода, или Сон на Волге". Эта превосходная поэтическая фантазия, нечто вроде драматизированной былины, заключает в себе ряд ярких бытовых картин давно минувшего, сквозь дымку которого чувствуется во многих местах близость к быту, и доныне еще не отошедшему всецело в прошедшее. Волжскими же впечатлениями навеяна и комедия "На бойком месте", напечатанная в Љ 9 "Современника" 1865 г.

С половины 60-х годов Островский усердно занялся историей Смутного времени и вступил в оживленную переписку с Костомаровым, изучавшим в то время ту же эпоху. Результатом этой работы были две напечатанные в 1867 г. драматические хроники: "Дмитрий Самозванец и Василий Шуйский" и "Тушино". В Љ 1 "Вестнике Европы" 1868 г. появилась еще историческая драма, из времен Ивана Грозного, "Василиса Мелентьева", написанная в сотрудничестве с директором театров Гедеоновым. С этого времени начинается ряд пьес Островского, написанных, по его выражению, в "новой манере". Их предметом служит изображение уже не купеческого и мещанского, а дворянского быта: "На всякого мудреца довольно простоты", 1868; "Бешеные деньги", 1870; "Лес", 1871. Вперемежку с ними идут и бытовые комедии "старой манеры": "Горячее сердце" (1869), "Не все коту масленица" (1871), "Не было ни гроша, да вдруг алтын" (1872). В 1873 г. написаны две пьесы, занимающие среди произведений Островского особое положение: "Комик XVII столетия" (к 200-летию русского театра) и драматическая сказка в стихах "Снегурочка", одно из замечательнейших созданий русской поэзии. В дальнейших своих произведениях 70-х и 80-х годов Островский обращается к быту различных слоев общества - и дворянского, и чиновничьего, и купеческого, причем в последнем отмечает перемены воззрений и обстановки, вызванные требованиями новой русской жизни. К этому периоду деятельности Островского относятся: "Поздняя любовь" и "Трудовой хлеб" (1874), "Волки и овцы" (1875), "Богатые невесты" (1876), "Правда - хорошо, а счастье лучше" (1877), "Последняя жертва" (1878), "Бесприданница" и "Добрый барин" (1879), "Сердце не камень" (1880), "Невольницы" (1881), "Таланты и поклонники" (1882), "Красавец-мужчина" (1883), "Без вины виноватые" (1884) и, наконец, последняя, слабая по замыслу и исполнению, пьеса: "Не от мира сего" (1885). Кроме того, несколько пьес написано Островским в сотрудничестве с другими лицами: с Н.Я. Соловьевым - "Женитьба Белугина" (1878), "Дикарка" (1880) и "Светит да не греет" (1881); с П.М. Невежиным - "Блажь" (1881). Островскому принадлежит также целый ряд переводов иностранных пьес: "Усмирение своенравной" Шекспира (1865), "Великий банкир" Итало Франки (1871), "Заблудшие овцы" Теобальдо Чикони (1872), "Кофейная" Гольдони (1872), "Семья преступника" Джакометти (1872), переделка с французского "Рабство мужей" и, наконец, перевод 10 интермедий Сервантеса, изданных отдельно в 1886 г. Оригинальных пьес им написано всего 49. Все эти пьесы дают замечательную по своей жизненности и правдивости галерею самых разнообразных русских типов, со всеми особенностями их повадки, языка и характера. В отношении собственно драматической техники и композиции пьесы Островского нередко слабы: художник, глубоко правдивый по своей природе, и сам сознавал свое бессилие в изобретении сюжета, в расположении завязки и развязки; он говорил даже, что "драматург и не должен придумывать, что случилось; его дело - написать, как это случилось или могло случиться; тут вся его работа; при обращении внимания в эту сторону у него явятся живые люди и сами заговорят". Рассуждая о своих пьесах с этой точки зрения, Островский сознавался, что у него самое трудное дело - "выдумка", потому что всякая ложь ему противна; но без этой условной лжи драматическому писателю обойтись невозможно. То "новое слово" Островского, за которое так горячо ратовал Аполлон Григорьев, по существу своему заключается не столько в "народности", сколько в правдивости, в непосредственном отношении художника к окружающей его жизни с целью вполне реального ее воспроизведения на сцене. В этом направлении Островский сделал дальнейший шаг вперед по сравнению с Грибоедовым и Гоголем и надолго утвердил на нашей сцене ту "натуральную школу", которая при начале его деятельности уже господствовала в других отделах нашей литературы.

Талантливый драматург, поддержанный не менее талантливыми артистами, вызвал соревнование в своих сверстниках, пошедших тем же путем: драматургами однородного направления явились Писемский, А. Потехин и другие, менее заметные, но в свое время пользовавшиеся заслуженным успехом писатели. Всей душой преданный театру и его интересам, Островский уделял немало времени и труда также и практическим заботам о развитии и усовершенствовании драматического искусства и об улучшении материального положения драматических авторов. Он мечтал о возможности преобразовать художественный вкус артистов и публики и создать театр-школу, одинаково полезную как для эстетического воспитания общества, так и для подготовки достойных деятелей сцены. Среди всевозможных огорчений и разочарований он оставался до конца жизни верен этой заветной своей мечте, осуществлением которой отчасти явился созданный им в 1866 г. в Москве Артистический кружок, давший впоследствии московской сцене многих талантливых деятелей. Вместе с тем Островский заботился об облегчении материального положения русских драматургов: его трудами образовано Общество русских драматических писателей и оперных композиторов (1874), бессменным председателем которого он оставался до самой своей смерти. Вообще, к началу 80-х годов, Островский прочно занял место вождя и учителя русской драмы и сцены. Усиленно работая в учрежденной в 1881 г. при дирекции Императорских театров комиссии "для пересмотра законоположений по всем частям театрального управления", он добился многих преобразований, значительно улучшивших положение артистов и давших возможность более целесообразной постановки театрального образования. В 1885 г. Островский был назначен заведующим репертуарной частью московских театров и начальником театрального училища. Здоровье его, к этому времени уже пошатнувшееся, не отвечало тем широким планам деятельности, какие он себе ставил. Усиленная работа быстро истощила организм; 2 июня 1886 г. Островский скончался в своем костромском имении Щелыкове, не успев осуществить своих преобразовательных предположений.
     Сочинения Островского издавались много раз; последнее и более полное издание - товарищества "Просвещение" (СПб., 1896 - 97, в 10 томах, под редакцией М.И. Писарева и с биографическим очерком И. Носова). Отдельно изданы "Драматические переводы" (М., 1872), "Интермедия Сервантеса" (СПб., 1886) и "Драматические сочинения А. Островского и Н. Соловьева" (СПб., 1881). Для биографии Островского важнейшим трудом является книга французского ученого J. Patouillet "O. et son theatre de moeurs russes" (Париж, 1912), где указана и вся литература об Островском. См. воспоминания С.В. Максимова в "Русской Мысли" 1897 г. и Кропачева в "Русском Обозрении" 1897; И. Иванов "А.Н. Островский, его жизнь и литературная деятельность" (СПб., 1900). Лучшие критические статьи об Островском написаны Аполлоном Григорьевым (в "Москвитянине" и "Времени"), Эдельсоном ("Библиотека для Чтения", 1864), Добролюбовым ("Темное царство" и "Луч света в темном царстве") и Боборыкиным ("Слово", 1878). - Ср. также книги А.И. Незеленова "Островский в его произведениях" (СПб., 1888), и Ор. Ф. Миллера "Русские писатели после Гоголя" (СПб., 1887).