Пейзаж и жанр в рассказах Лескова

Позднего Лескова долго воспринимали как писателя, вернувшегося к "социабельности", преодолевшего, наконец, свою отъединенность от передовых демократических кругов и создавшего острозлободневные и сатирические произведения. "Фотографичность" лесковского изображения реальности в этих произведениях, казалось, теперь стала еще нагляднее, так как чудаков, оригиналов, самородков здесь почти вытесняют "продукты" социальных обстоятельств. Заметив какую-то неправильность ("коварство") лесковской сатиры, позднейшие исследователи предпочитали особенно не вдаваться в это противоречие, в сущности, признавая, что в Лескове-художнике, в конце концов, побеждает идеолог и публицист.Однако одноплановы ли прочно связанные с реальностью факта, с живой повседневностью колоритные жанровые зарисовки Лескова, такие, например, как "Грабеж", "Полунощники", "Зимний день", "Загон"? И мог ли "волшебник слова", достигнувший вершин творческой зрелости, отказаться от своих прежних художественных открытий, изменить природе своего таланта? Вопросы эти далеко не праздные, без их разрешения наше представление о законах творческой эволюции одного из самых сложных для аналитического освоения писателей XIX века остается приблизительным, неполным, а "эссенциозность" стиля этих поздних произведений - всего лишь искусной "игрой словом". Сегодня в лесковедении появляются плодотворные концепции, осмысляющие лесковскую поэтику как герменевтически полноценную (см., например, последние работы Майоровой, монографию О. В. Евдокимовой и др.).

На наш взгляд, тайна словесной живописи и "неправильность" лесковской "сатиры" действительно связаны с образной трансформацией внеэстетического жизненного материала, с виртуозной символизацией факта в системе художественного целого, с особой содержательностью стилевой игры - всем тем, что открывается исследователю в поздних лесковских шедеврах, не уступающих в художественности "Очарованному страннику" или "Запечатленному ангелу". Весомым аргументом в пользу единства и целостности писательского пути могут служить "Полунощники" с их вопиюще наглядными фактографичностью, злободневностью и критицизмом. Современники Лескова, отмечая абсолютную "зеркальность" изображения фактов реальности, "антицерковность" и сатиричность этой повести, казалось, имели на это все основания. Эти фактографичность и злободневность лесковского письма проявляются в узнавании реалий эпохи (вплоть до характернейших мелочей), времени и места, изображаемых событий, центрального персонажа. О явном скептицизме по отношению к "кронштадтскому чудотворцу" свидетельствует рукописная ироническая заметка Лескова "Протопоп Иван Сергеев (Кронштадтский) в трех редакциях" и его личная переписка с Л. Н. Толстым и Б. М. Бубновым.

Фактографичность изображаемого тщательно поддерживается: топография улиц и множество "проходных" деталей (вроде упоминания о "меховом магазине на линии") воссоздают петербургский топос; фабульные ситуации, хронологически и топографически связанные с "известным духовным лицом", прямо указывают на Иоанна Кронштадтского. Самоочевидно и назначение "совершенно частного дома". Его "комнатки" ничем не отличаются от дешевых гостиничных номеров (недаром оба понятия фигурируют в тексте как синонимичные), фотографические портреты на стенах не имеют отношения к частной жизни хозяев, а клетки с птицами и комнатные цветы в горшках здесь являются деталями гостиничного, а не домашнего интерьера.

Такая "прозрачность" сюжета, хронотопа и персонажей, их полное соответствие "натуре" не вызвали никаких сомнений и у позднейших исследователей. Упреки (в "искусственности", "деланности" языка лесковских героев) относились лишь ко второй, "жанровой", части повествования. Первая же ("пейзаж") казалась эстетически нейтральной, адекватной изображаемой реальности, лишенной какой бы то ни было иносказательности, вполне очерковой. В абсолютном тождестве внеэстетического факта и его словесного воплощения были уверены и посвятившие "Полунощникам" несколько страниц вступительной статьи к лесковскому одиннадцатитомнику П. П. Громов и Б. М. Эйхенбаум.

Однако ни одна из этих исследовательских посылок, самоочевидных для ученых, не находит прямого подтверждения в самом тексте. "Вероучитель" так и останется безымянным: это "известное духовное лицо", "здешний" (то ли "просто высокопреподобие", то ли "высокооберпреподобие"). Город, куда прибывает повествователь и другие "ожидатели", ни разу не поименован, в его описании нет никаких особых примет. Ни разу не встречается и топоним Петербург, где и происходят все фабульные события и откуда прибывают почти все персонажи и сам повествователь. Наконец, место пребывания, "Ажидация" , по словам последнего, это "не отель и не гостиница, а оно совершенно частный дом".

Однако предупреждение повествователя о "необыкновенности" своего временного пристанища не случайно и подтверждается не только наличием там предметов, более приличествующих не гостинице и частному жилищу, а культовому помещению - церкви или часовне ("большая образница", "аналой с крестом и книгой в епитрахили", "зеленая кружка для доброхотных подаяний", "поминальные книжки", "лампадные масло и ладан"). Герменевтические указатели лесковской стилистики помогают увидеть в этих противоречиях свою оправданность, а в совокупности разнохарактерных деталей - художественный смысл и системность.


На двусмысленность курьезного словечка "Ажидация" "как названия учреждения, где ожидают", и "как самого действия ожидания" специально указано в авторском примечании. Единственность такого комментария в тексте, буквально перенасыщенном подобными курьезными "эссенциями", предполагает особую эстетическую содержательность, ключевое значение "дешифруемого" понятия. Чего "ждут" прибывшие в необыкновенный дом и что объединяет "ожидателей"!

Подспудный художественный смысл лесковского идиолекта обнаруживается при учете фонетически близких ему словоформ. Торговый термин "ажио" означал "переплату, наддачу при промене одного рода монеты на другой; промен, лаж; разницу в цене между доброю и худою, или нужною, по торговым обстоятельствам, и ненужною монетою".3 Близкое ему понятие "ажиотаж" (от лат. aggio и фр. agiotage - буквально "биржевая игра") относилось не только к торговым оборотам с ценными бумагами (скупке, продаже, ростовщическим операциям), но имело еще одно значение - "возбуждение, борьба интересов", а также "чрезвычайный потребительский спрос, не зависящий от реальной ценности товара".

Эти дополнительные значения тем существеннее, что прямую оценочность "своего" слова повествователь корректирует оценками народной молвы, более глубоко проникающей в суть явления, не зависящей только от внешних фактов, не подчиняющейся законам рациональной логики и основанной на интуиции, практическом опыте и здравом смысле. "Чужая речь", отмеченная кавычками внутри обрамления к собственно сказовой части, представляет собой другой полюс авторской репрезентативности: наблюдения и выводы повествователя, продублированные гласом народа, помогают распознать особое назначение "Ажидации".

Казалось бы, не предполагающие никакой знаковости подробности облика находят свое курьезное соответствие в сохранившемся описании одного из первых Домов Божиих. "Чрезмерная" детализация "пейзажа" оказывается эстетически оправдана этим парадоксальным параллелизмом с исходной архетипической моделью - Иерусалимским храмом, некогда построенным Соломоном и имевшим длительную историю своего существования.uot; оказывается эстетически оправдана этим парадоксальным параллелизмом с исходной архетипической моделью - Иерусалимским храмом, некогда построенным Соломоном и имевшим длительную историю своего существования. Об этом свидетельствуют совпадения, своей системностью отрицающие их случайность.

В один образный ряд с золотыми чеканными семисвечниками, днем и ночью, горевшими в Святилище иудейского храма, попадают и "неугасимые лампады" в коридорах Ажидации, и подлежащие обязательному гашению лампады в номерах "ожидателей". "Худенькие оконные занавески", "расщипанные посредине", в комнатах первого этажа лесковского "необыкновенного дома" и "ситцевые драпировки" в номерах ожидателей на втором напоминают о великолепных занавесах на золотых кольцах, отделявших в Иерусалиме Святая святых от Святилища и притвора. А в "золотом венце беленого оклада" богородничей иконы есть отблеск ослепительного сияния храмовой золотой утвари.

Даже смесь неприятных запахов - кислого ("гороховой начинки", "грибного и рыбного") внизу и прогорклого (от въевшегося в доски комодов рыбьего жира) наверху - неявно пародирует благовония из разных ароматических масел, традиционно приготовляемых в иудейских храмах. Все эти совпадения не могут быть случайными и безразличными к глубинной содержательности художественного изображения; обретающие в затекстовом смысловом поле рефлекторную способность предметные реалии лесковского "пейзажа" трансформируются в парадоксальный образ "нового Иерусалима": некогда изгнанные из храма Христом торговцы жертвенными животными и менялы вернулись и на развалинах прежнего святилища соорудили другое, по образу и духу своему (недаром в лесковском тексте есть специальное уточнение о приспособленности Ажидации "ко вкусам и надобностям "ожидателей""), прежних богов заменив кумирами, которым поклоняются все торгующие, - идолами наживы. Таинственные источники дохода и сам товар, приносящий этот доход, раскрываются лишь при учете постепенно открывающегося метафизического пространства. В "Ажидации" торгуют вовсе не "святостью", как полагали П. П. Громов и Б. М. Эйхенбаум, а самой возможностью исполнения желаний "ожидателей".

Меркантилизмом пронизаны все чаяния и аборигенов "необыкновенного дома", и прибывающих сюда "паломников". Мальчик, с маниакальной сосредоточенностью переклеивающий марки с конвертов в толстую тетрадь, уверен, что "за это... в Ерусалиме бутыль масла и цыбик чаю дают". Лишенный привычного ореола духовности и святости, знаковый для верующих город здесь низводится до "торговой Мекки", где можно выгодно обменять "ничто" на нечто, имеющее рыночную стоимость.

    1831 — 1895 Прозаик.  Родился 4 февраля (16 н.с.) в селе Горохове Орловской губернии в семье чиновника уголовной палаты, происходившего из духовного сословия. Детские годы прошли в поместье родственников Страховых, затем в Орле.

После выхода в отставку отец Лескова занялся сельским хозяйством в приобретенном им хуторе Панине Кромского уезда. В орловской глуши будущий писатель многое смог увидеть и узнать, что потом дало ему право сказать: "Я не изучал народ по разговорам с петербургскими извозчиками... я вырос в народе... я с народом был свой человек... я был этим людям ближе всех поповичей..." В 1841 — 1846 Лесков учился в Орловской гимназии, которую не удалось окончить: на шестнадцатом году он потерял отца, а имущество семьи погибло при пожаре. Лесков поступил на службу в Орловскую уголовную палату суда, давшую ему хороший материал для будущих произведений.

В 1849 при поддержке дяди, киевского профессора С.Алферьева, Лесков был переведен в Киев чиновником казенной палаты. В доме дяди, брата матери, профессора медицины, под влиянием прогрессивных университетских профессоров пробудился горячий интерес Лескова к Герцену, к великому поэту Украины Тарасу Шевченко, к украинской культуре, он увлекся старинной живописью и архитектурой Киева, став в дальнейшем выдающимся знатоком древнего русского искусства. В 1857 Лесков вышел в отставку и поступил на частную службу в крупную торговую компанию, которая занималась переселением крестьян на новые земли и по делам которой изъездил почти всю Европейскую часть России. Начало литературной деятельности Лескова относится к 1860, когда впервые выступил как прогрессивный публицист.

В январе 1861 Лесков поселяется в Петербурге с желанием посвятить себя литературной и журналистской деятельности. Он начал печататься в "Отечественных записках". В русскую литературу Лесков пришел, имея больтой запас наблюдений над русской жизнью, с искренним сочувствием к народным нуждам, что нашло свое отражение в его рассказах "Погасшее дело" (1862), "Разбойник"; в повестях "Житие одной бабы" (1863), "Леди Макбет Мценского уезда" (1865). В 1862 в качестве корреспондента газеты "Северная пчела" посетил Польшу, Западную Украину, Чехию. Ему хотелось ознакомиться с бытом, искусством и поэзией западных славян, которым он очень симпатизировал. Поездка закончилась посещением Парижа.

Весной 1863 Лесков вернулся в Россию. Хорошо зная провинцию, ее потребности, человеческие характеры, подробности быта и глубинные идейные течения, Лесков не принимал выкладки "теоретиков", оторванных от русских корней. Об этом он говорит в рассказе "Овцебык" (1863), в романах "Некуда" (1864), "Обойденные" (1865), "На ножах" (1870). В них обозначена тема неподготовленности России к революции и трагической судьбы людей, связавших свою жизнь с надеждой на ее скорое осуществление. Отсюда и разногласия с революционными демократами. В 1870 — 1880 Лесков многое переоценил; знакомство с Толстым оказывает на него большое влияние.

В его творчестве появилась национально-историческая проблематика: роман "Соборяне" (1872), "Захудалый род" (1874). В эти годы написал несколько повестей о художниках: "Островитяне", "Запечатленный ангел". Талантливость русского человека, доброта и щедрость его души всегда восхищали Лескова, и эта тема нашла свое выражение в рассказах "Левша (Сказ о тульском косом Левше и о стальной блохе)" (1881), "Тупейный художник" (1883), "Человек на часах" (1887). В наследии Лескова большое место занимают сатира, юмор и ирония: "Отборное зерно", "Бесстыдник", "Пустоплясы" и др. Повесть "Заячий ремиз" была последним крупным произведением писателя. Умер Лесков в Санкт-Петербурге.